В самом конце улицы, в сером неказистом домишке жил Бируков. Был он одинокий мужик, какой-то неприкаянный и никому не нужный. Про таких в народе говорят «ни рыба, ни мясо». Трудился на какой-то непыльной работе, вроде однажды грозил ему срок за то, что выносил он с этой работы какие-то мелочи, в сороковые с несунами строго было. Но то ли повезло ему, то ли сдал следствию кого покрупнее – отпустили и даже с работы не уволили.
Как война началась – он и тут выкрутился. Нашёл себе справку о куче болезней, а когда фронт подобрался совсем близко – тут уж не до него стало. Так и остался в Семилуках. Почитай единственный здоровый мужик на улицу.
При немцах он тоже вперёд вылезать не стал. Любомиров и Тюрьков – бывшие окраинные алкаши и воры тут же подались в полицаи. Их знали и ненавидели. А Бируков пил с полицаями самогонку, прислуживал по мелочи, но за винтовку браться не спешил. Соблюдал какую-то крысиную осторожность. Полицаи могли вломиться в дом, отобрать последнюю курицу, увести козу, вытащить из-под пола мешок картошки. Бируков никогда подобным не занимался. Вытащит из-под курицы свежее яйцо, выпьет на глазах ошарашенной хозяйки, ещё и подмигнёт ей, мол, пошутил. Не больше.
Или вот такое было. Бабушкина соседка Люба, мать троих малолетних детей, надёргала в огороде свёклы, нарезала капусты и наварила чугунок овощной похлёбки. Ароматы варева предательски поползли по улице. И Бируков тут как тут. Зашёл в дом нагло, уселся за стол, сам достал тарелку, ложку и рукой махнул:
- Наливай гостю!
- Какой ты мне гость?! – упёрлась Люба. – Иди отсюда.
- Тарелки варева жалко? – прищурился Бируков. Сам улыбается, а глаза злые-злые.
- У меня дети голодные из-за тебя останутся.
- Небось не оголодают. Вам же евреям, манна с неба падает.
Фамилия у Любы - Петрова. О том, что отца её детей зовут Яков Рувимович, только местные знают. А немцам только намекни. Скрипя зубами, налила Люба «гостю» полную тарелку. И тот съел, хоть каждую ложку голодные дети провожали взглядами. Ещё и поблагодарил.
Или вот ещё.
Бабушка Саши была известная портниха. Шила всем на заказ и брюки, и рубашки. До войны был хороший приработок, да и сейчас помогало не оставаться голодными. Саша помнила, как по вечерам при свете керосинки бабушка методично втыкала иглу в длинные куски ткани, что-то резала скрипучими ножницами, а наутро на спинке стула висела новая, красивая вещь.
Вот однажды вечером Бируков и пришёл к бабушке.
- Сшей мне рубаху, моя расползается уже.
- Что значит – сшей? – ворчит бабушка. – Материал давай, нитки. Деньги за работу.
- Давай по-соседски. Мы ж русские люди, должны помогать друг другу в это непростое время.
- Тебе и так помогают, - огрызнулась бабушка. – Вон, рожа сытая, лоснится. И самогоном несёт. Иди себе, пока я за кочергу не взялась!
- Не сделаешь – я полицаям скажу, что у тебя дети – коммунисты на фронте. Тебя расстреляют. Малые с голоду помрут.
Бабушка держала в руках ножницы. На секунду Саше показалось, что сейчас она вонзит эти ножницы в горло Бирукова. Ведь бабушка всегда сама по осени резала кабанчика, и крови не боялась. Сам Бируков тоже видать что-то заподозрил, поэтому отступил на шаг.
- Эй, эй, не балуй!
- Сядь! – резко сказала бабушка.
У Бирукова подкосились ноги, и он опустился на табуретку.
- Михайловна, ты это…
Бабушка потянулась к полке и взяла портняжный метр. Наутро новая рубаха была готова.
Когда улицу угоняли в лагерь, Бируков стоял в стороне с полицейскими, курил, о чём-то разговаривал. К нему подошёл немец, толкнул в спину прикладом. Но тут Тюрьков что-то сказал ему и немец отстал. Саша видела, как Бируков кланялся Тюрькову, но полицай только махнул рукой, гадливо сплюнул и отошёл в сторону.
Вместе с отступающими немцами Бируков исчез. Где ходил, что делал – никто не знает. Вернулся почти через год, худой оборванный, с голодными воспалёнными глазами. Сел на полусгнившую скамейку у своего дома и принялся клянчить у проходящих махорку.
Как война закончилась – думали расстреляют его. Как-никак помогал врагу на оккупированной территории. Свидетелей – вон, целая улица. Каждый день ждали, что приедут из Воронежа «кто надо» и заберут. Так и не забрали.
Вернувшиеся с фронта мужики всё порывались набить ему морду, особенно на Девятое мая. Но Бируков как чувствовал опасность. Хоронился где-то. Мужики трезвели и остывали. Яков Рувимович правда подошёл к делу по-еврейски обстоятельно. Он вернулся с фронта без одной ноги, зато с тяжёлым костылём. Этим-то костылём он и сломал Бирукову два ребра. Предатель полежал в больничке, а потом опять объявился в Семилуках. Сколько раз мальчишки били ему окна – не сосчитать.
В начале шестидесятых из Воронежа прислали нового участкового. Молодого, худого, из того поколения, которое недоело в войну. Бируков воспрянул духом и после очередного хулиганства детворы пошёл жаловаться.
Участковый выслушал предателя, пошёл к виновникам разбираться. Там-то ему и рассказали за что местные не любят окраинного бобыля. Милиционер вышел белый лицом, с закушенными губами. Что-то с ненавистью сказал Биркову, рука его ползла к поясу, на котором висела кобура. Бирукова, как ветром сдуло.
- Теперь точно заберут, - решили местные.
Однако и тут ошиблись.
Бируков ещё полвека прожил на улице, не здороваясь ни с кем. В середине девяностых ещё и начал выбивать себе какие-то ветеранские привилегии. Может и выбил бы, да Бог не дал. Прибрал к себе предателя. А там уж суд другой.
(Рассказ написан по воспоминаниям Александры Петровны Францевой (Камыниной). Автор Павел Гушинец (DoktorLobanov)
P.S. Проклятые коммуняки. Не поняли нежную душу монголоалбори Бирюкова, пострадавшего в борьбе с проклятыми коммуняками.
